Неточные совпадения
В среде людей, к которым принадлежал Сергей Иванович, в это время ни
о чем другом не
говорили и не писали, как
о Славянском вопросе и Сербской
войне. Всё то, что делает обыкновенно праздная толпа, убивая время, делалось теперь в пользу Славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские наряды, пиво, трактиры — всё свидетельствовало
о сочувствии к Славянам.
— Но князь
говорит не
о помощи, — сказал Левин, заступаясь за тестя, — а об
войне. Князь
говорит, что частные люди не могут принимать участия в
войне без разрешения правительства.
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время
войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала,
говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу
о судьбе Франции...
Знакомый помощник частного пристава жаловался мне: «
Война только что началась, а уж
говорят о воровстве: сейчас задержали человека, который уверял публику, что ломают дом с разрешения начальства за то, что хозяин дома, интендант, сорок тысяч солдатских сапог украл и немцам продал».
— Я — не жалею, я —
о бесполезности
говорю! У нас — дело есть, нам надобно исправить конфуз японской
войны, а мы — что делаем?
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, —
говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской
войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не хочет ли буржуазия угостить нас новой
войной? С кем? И — зачем? Вот факты и вопросы,
о которых следовало бы подумать интеллигенции.
— Люди могут быть укрощены только религией, —
говорил Муромский, стуча одним указательным пальцем
о другой, пальцы были тонкие, неровные и желтые, точно корни петрушки. — Под укрощением я понимаю организацию людей для борьбы с их же эгоизмом. На
войне человек перестает быть эгоистом…
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да!
О, это был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой
войны, георгиевский кавалер, — плакал! Плачет и все
говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?
— Вас очень многое интересует, — начал он, стараясь
говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на
войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно, в печати заявлял
о подготовленности к
войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления
о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать
о министре путей сообщения.
Говорил оратор
о том, что
война поколебала международное значение России, заставила ее подписать невыгодные, даже постыдные условия мира и тяжелый для торговли хлебом договор с Германией. Революция нанесла огромные убытки хозяйству страны, но этой дорогой ценой она все-таки ограничила самодержавие. Спокойная работа Государственной думы должна постепенно расширять права, завоеванные народом, европеизировать и демократизировать Россию.
Он
говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями
войны, если была
война, узнавал равнодушно
о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал
о новой пиесе и
о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
После этого краткого очерка двух
войн нужно ли
говорить о третьей, которая кончилась в эпоху прибытия на мыс фрегата «Паллада», то есть в начале 1853 года?
Если в XX в. предпочитают
говорить о плановом хозяйстве,
о дирижизме, об усилении власти государства над человеком, то это главным образом потому, что мы живем в мире, созданном двумя мировыми
войнами, и готовимся к третьей мировой
войне.
Не
о нынешней
войне хочу я
говорить, а
о всякой
войне.
Скоро проснулись остальные люди и принялись рассуждать
о том, что предвещает эта небесная странница. Решили, что Земля обязана ей своим недавним наводнением, а Чжан Бао сказал, что в той стороне, куда направляется комета, будет
война. Видя, что Дерсу ничего не
говорит, я спросил его, что думает он об этом явлении.
Впрочем, и сам генерал Хвалынский
о своем служебном поприще не любит
говорить, что вообще довольно странно; на
войне он тоже, кажется, не бывал.
Он
говорил о хозяйстве, об урожае, покосе,
о войне, уездных сплетнях и близких выборах,
говорил без принужденья, даже с участьем, но вдруг вздыхал и опускался в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил рукой по лицу.
Далее он
говорил о какой-то страшной болезни, которая уничтожила почти все оставшееся после
войны население.
Но она любила мечтать
о том, как завидна судьба мисс Найтингель, этой тихой, скромной девушки,
о которой никто не знает ничего,
о которой нечего знать, кроме того, за что она любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, или бедна? счастлива ли она сама, или несчастна? об этом никто не
говорит, этом никто не думает, все только благословляют девушку, которая была ангелом — утешителем в английских гошпиталях Крыма и Скутари, и по окончании
войны, вернувшись на родину с сотнями спасенных ею, продолжает заботиться
о больных…
Это был не мичман, а корабельный постройщик. Он долго жил в Америке, знал хорошо дела Юга и Севера,
говорил о безвыходности тамошней
войны, на что утешительный теолог заметил...
Только в самовластных правлениях запрещают
говорить о неурожаях, заразах и
о числе побитых на
войне.
Тут я еще больше наслушался
о войне, чем от Веры Артамоновны. Я очень любил рассказы графа Милорадовича, он
говорил с чрезвычайною живостью, с резкой мимикой, с громким смехом, и я не раз засыпал под них на диване за его спиной.
Наши предки дорогой ценой покорили, наконец, Голод: я
говорю о Великой Двухсотлетней
Войне —
о войне между городом и деревней.
Глаза же Хаджи-Мурата
говорили, что старику этому надо бы думать
о смерти, а не
о войне, но что он хоть и стар, но хитер, и надо быть осторожным с ним.
Книга эта посвящена тому же вопросу и разъясняет его по случаю требования американским правительством от своих граждан военной службы во время междоусобной
войны. И тоже имеет самое современное значение, разъясняя вопрос
о том, как, при каких условиях люди должны и могут отказываться от военной службы. В вступлении автор
говорит...
— Он? Хороший, — неуверенно ответила Люба. — Так себе, — добавила она, подумав. Ленивый очень, ничего не хочет делать! Всё
о войне говорит теперь, хотел ехать добровольцем, а я чтобы сестрой милосердия. Мне не нравится
война. А вот дедушка его чудесный!
— Боже мой, боже мой! Почему все здесь такие связанные, брошенные, забытые — почему? Вон, какие-то люди всем хотят добра, пишут так хорошо, правдиво, а здесь — ничего не слышно! И обо всём
говорят не так: вот,
о войне — разве нас побеждают потому, что русские генералы — немцы? Ведь не потому же! А папа кричит, что если бы Скобелев…
Она начала
говорить ему
о Шубине,
о Курнатовском,
о том, что она делала в течение двух последних недель,
о том, что, судя по газетам,
война неизбежна и что, следовательно, как только он выздоровеет совсем, надо будет, не теряя ни минуты, найти средства к отъезду… Она
говорила все это, сидя с ним рядом, опираясь на его плечо…
— Хочешь? — продолжала Елена, — покатаемся по Canal Grande. [Большому каналу (ит.).] Ведь мы, с тех пор как здесь, хорошенько не видели Венеции. А вечером поедем в театр: у меня есть два билета на ложу.
Говорят, новую оперу дают. Хочешь, мы нынешний день отдадим друг другу, позабудем
о политике,
о войне, обо всем, будем знать только одно: что мы живем, дышим, думаем вместе, что мы соединены навсегда… Хочешь?
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером.
Поговорили о спектакле,
о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на
войну, и вдруг обратился к Кичееву...
Вообще же
о войне говорили неохотно, как бы стесняясь друг друга, точно каждый боялся сказать какое-то опасное слово. В дни поражений все пили водку больше обычного, а напиваясь пьяными, ссорились из-за пустяков. Если во время беседы присутствовал Саша, он вскипал и ругался...
Рогожин не любил ничего
говорить о себе и, вероятно, считал себя мелочью, но он, например, живообразно повествовал
о честности князя Федора Юрьича Ромодановского, как тот страшные богатства царя Алексея Михайловича,
о которых никто не знал, спрятал и потом, во время турецкой
войны, Петру отдал; как князю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую с сыном головы рубили в Воздвиженском; как у князя Василия Голицына роскошь шла до того, что дворец был медью крыт, а червонцы и серебро в погребах были ссыпаны, а потом родной внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгородском мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние «Квасником» звался, и свадьба его с Авдотьей-калмычкой в Ледяном доме справлялась…
— Если уж
говорить о несправедливостях, — воскликнула она, тоже, видно, желая похвастать своими гуманными соображениями, — так
войны вредней всего. Des milliers d'hommes combattent les uns centre les autres! [Тысячи людей сражаются друг с другом (франц.).] Изобретают самые смертоносные орудия!.. Дают кресты и награды тем, кто больше зверства показал!
— Ну, если, граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен… я не могу отказать вам. Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам быть вперед осторожнее: император никогда не любил шутить военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже.
Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые русские выводят его из терпения. Варвары! и не думают
о мире! Как будто бы
война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!
—
О, что касается до нашего языка, то, конечно, теперь он в моде; а дай только
войне кончиться, так мы заболтаем пуще прежнего по-французски. Язык-то хорош, мой милый! Ври себе что хочешь,
говори сущий вздор, а все кажется умно. Но я перервал тебя. Итак, твоя Полина, прочтя мое письмо…
(Прим. автора.)]; не будем также
говорить о следствиях этой колоссальной
войны всей Европы с французами.
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну его улыбку… в столице, на пышных праздниках, Юрий с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он замечал, что одна из них начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши,
говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели…
о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной
войною! но что ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою, с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в груди его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.
Потом жандарм
говорил о близости осеннего перелёта птиц,
о войне и болезни жены,
о том, что за женою теперь ухаживает его сестра.
О будущем
говорили редко и неохотно. Зачем шли на
войну — знали смутно, несмотря на то, что целые полгода простояли недалеко от Кишинева, готовые к походу; в это время можно было бы объяснить людям значение готовящейся
войны, но, должно быть, это не считалось нужным. Помню, раз спросил меня солдат...
Мне случалось заметить, что простые солдаты вообще принимают физические страдания ближе к сердцу, чем солдаты из так называемых привилегированных классов (
говорю только
о тех, кто пошел на
войну по собственному желанию).
Все
войны и походы Владимира представляются славными и счастливыми, а к концу его царствования замечена следующая любопытная черта: «Владимир, находя по сердцу своему удовольствие в непрерывном милосердии и распространяя ту добродетель даже до того, что ослабело правосудие и суд по законам, отчего умножились в сие время разбои и грабительства повсюду, так что наконец митрополит Леонтий со епископы стали
говорить Владимиру
о том, представляя ему, что всякая власть от бога и он поставлен от всемогущего творца ради правосудия, в котором есть главное злых и роптивых смирить и исправить и добрым милость и оборону являть».
Гость, тоже весьма редко выезжавший из своей деревни, часто с значительным видом и таинственным выражением лица выводил свои догадки и рассказывал, что француз тайно согласился с англичанином выпустить опять на Россию Бонапарта, или просто рассказывал
о предстоящей
войне, и тогда Афанасий Иванович часто
говорил, как будто не глядя на Пульхерию Ивановну...
Кончилась
война, общество очнулось и потребовало изменений и улучшений; изменения стали делаться административным порядком: и литература туда же — принялась
говорить о прогрессе,
о гласности,
о взятках,
о крепостном праве, об откупах и пр.
Как летающие ядра и пули на
войне не мешают солдатам
говорить о своих делах, есть и починять обувь, так и голодающие не мешают мне покойно спать и заниматься своими личными делами.
Между тем имя Степана, хотя ни мы, ни Козловский ничего не
говорили о нем, было на всех устах. В слободе об этом сначала
говорили шепотом, в виде догадок, потом с уверенностью. Теперь даже дети на улицах играли в
войну, причем одна сторона представляла татар, другая якутов под предводительством Степана… А по улусам, у камельков, в долгие вечера
о белоглазом русском уже складывалась чуткая, протяжная былина, олонхо…
За ужином Варя опять спорила, и на этот раз с отцом. Полянский солидно ел, пил красное вино и рассказывал Никитину, как он раз зимою, будучи на
войне, всю ночь простоял по колено в болоте; неприятель был близко, так что не позволялось ни
говорить, ни курить, ночь была холодная, темная, дул пронзительный ветер. Никитин слушал и косился на Манюсю. Она глядела на него неподвижно, не мигая, точно задумалась
о чем-то или забылась… Для него это было и приятно и мучительно.
Говорите такому человеку об ужасах
войны: «да, это ужасно! возражает он: — все остановилось: даже самые театры теперь закрыты!» Касаетесь ли вопроса
о крестьянах: «Да, Г. так же думал, как и вы: что же вышло из этого? он совсем разорился; теперь не на что даже взять билет в театр…»
И так долго и пространно
говорил Семен Иванович
о бедном человеке,
о рублях и золовке, и повторял одно и то же для сильнейшего внушения слушателям, что, наконец, сбился совсем, замолчал и только три дня спустя, когда уже никто и не думал его задирать и все об нем позабыли, прибавил в заключение что-то вроде того, что когда Зиновий Прокофьич вступит в гусары, так отрубят ему, дерзкому человеку, ногу в
войне и наденут ему, вместо ноги, деревяшку, и придет Зиновий Прокофьич и скажет: «дай, добрый человек, Семен Иванович, хлебца!», так не даст Семен Иванович хлебца и не посмотрит на буйного человека Зиновия Прокофьевича, и что вот, дескать, как мол; поди-ка ты с ним.
«Я очень сожалею
о том, что должен предписывать отобрание произведений труда, заключение в тюрьму, изгнание, каторгу, казнь,
войну, то есть массовое убийство, но я обязан поступить так, потому что этого самого требуют от меня люди, давшие мне власть», —
говорят правители.
— Учитесь и работайте. Из вас сможет выйти дельный морской офицер, хоть вы и высказываете глупости
о войне. И нельзя в ваши годы не
говорить таких глупостей: в них сказывается юная, честная душа… Можете идти!